Запрет на массовые мероприятия не помешал жителям Калмыкии отметить день депортации

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ООО "МЕМО", ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ООО "МЕМО".

Жители Калмыкии традиционно почтили память погибших во время сталинской депортации у памятника «Исход и возвращение» в Элисте. Власти фактически проигнорировали дату, не предложив программу мероприятий, а также не обеспечили санитарно-эпидемиологическую безопасность на территории мемориала, заявили активисты.

Как писал "Кавказский узел", 28 декабря является днем национальной скорби для калмыцкого народа. Согласно республиканскому законодательству, этот день нерабочий. В прошлом году 28 декабря в Элисте прошло несколько официальных мероприятий памяти жертв депортации калмыков. В их числе митинг-реквием и премьера фильма «Прощай, земля калмыцкая». Публицист Валерий Бадмаев провел свою акцию, посвятив ее первому в Калмыкии митингу в память о депортации калмыцкого народа. 

Мероприятия ко Дню памяти жертв депортации прошли в неформальной обстановке

С 11.00 мск до 11.30 мск 28 декабря у памятника «Исход и возвращение» в Элисте побывало около 70 человек, охрану порядка и безопасности движения на территории, прилегающей к мемориальному комплексу, обеспечивали десяток полицейских и один экипаж ДПС. Жители Калмыкии, по традиции, обходили вокруг памятника по спиральной дорожке, возлагали к мемориалу венки и цветы, зажигали лампадки, угощали друг друга чаем и борцоками (пышки из сдобного теста), передает корреспондент «Кавказского узла».

Примерно в 9.00 мск к памятнику приехали глава Калмыкии Бату Хасиков, председатель правительства республики Юрий Зайцев и спикер Народного хурала Анатолий Козачко, сообщил корреспонденту «Кавказского узла» сотрудник полиции, дежуривший у мемориала. «О времени их приезда нас заранее не информировали, потому что официальные мероприятия не планировались. Хасиков выступил перед собравшимися с небольшой речью, возложил цветы и уехал», – рассказал полицейский.  

«Мы понимаем, что сейчас пандемия, и соблюдаем меры предосторожности. Но мы обязаны прийти и отдать дань памяти», – цитируются слова Бату Хасикова, сказанные у мемориала, в сообщении на официальном сайте главы Калмыкии. 

Монахи Центрального хурула Калмыкии 28 декабря провели молебны по жертвам сталинской депортации как в самом храме, так и у памятника «Исход и возвращение», где возложили цветы к мемориалу, сообщила пресс-служба буддийской организации. «Сегодняшний молебен я хотел бы посвятить старшему поколению, пережившему все трудности и страдания и благодаря которым у нас есть республика», – сказал шаджин-лама (верховный лама) Калмыкии Тэло Тулку Ринпоче, предваряя ритуал в хуруле, говорится в сообщении на странице Центрального хурула Калмыкии в Facebook.

Из-за ограничений, связанных с пандемией, наиболее заметные культурные мероприятия прошли в соцсетях. Активисты сообщества «Калмычки за рубежом» накануне 77-й годовщины депортации калмыков в течение недели выкладывали на своем YouTube-канале ролики, посвященные трагичной дате. «Проект группы «Калмычки за рубежом» – это 84 фотографии и 14 видео, три аудио со стихотворениями и два – с песнями, 16 страниц печатного текста воспоминаний», – говорится на странице в Facebook представительницы сообщества Полины Шараповой. 

Трансляция онлайн-концерта, посвященного Дню памяти жертв депортации, прошла 28 декабря на Instagram-странице заслуженного деятеля искусств Калмыкии, композитора и исполнителя своих песен Аркадия Манджиева.

К памятному дню приурочили премьеру в Instagram музыкальной композиции «Исход и возвращение» – современного прочтения народной песни «Ээджин дун» («Песня о матери») – заслуженные артисты республики Лиджи Горяев и Кутлан Мукубенов, а также автор оригинального текста Александр Ванькаев и музыкант Сергей Джиджиков. 

Оппозиция раскритиковала организацию мероприятий у памятника «Исход и возвращение»

В условиях пандемии власти республики обязаны были обнародовать программу мероприятий на 28 декабря и обеспечить санитарно-эпидемиологическую безопасность на территории памятника, поскольку «было понятно, что люди все равно придут», заявил корреспонденту «Кавказского узла» активист движения «Элиста – это наш город» Церен Басангов.

«По-моему, руководство республики просто проигнорировало событие. Я не видел официальных сообщений ни об отмене мероприятий, ни о порядке их проведения. Хотя сейчас, на фоне угрозы распространения коронавируса, четкая маршрутизация даже более актуальна, чем в предыдущие годы. Ведь было понятно, что люди все равно придут и что будет очень много стариков. Власти могли бы организовать у памятника какой-то санитарный пункт – измерять температуру, выдавать средства индивидуальной защиты. Или, как минимум, опубликовать программу мероприятия и правила поведения участников. Программа помогла бы избежать риска столпотворения – каждый спланировал бы время своего посещения мемориала», – сказал Басангов.

По словам Басангова, риск заразиться коронавирусом не испугал жителей Калмыкии, поскольку депортация была «вопросом жизни и смерти всего народа», и, если бы калмыки не выжили в те годы, «сегодня некого было бы спасать врачам» в ковидных госпиталях.

«Я считаю, что наш народ до конца не реабилитирован. Республика не восстановлена в своих прежних границах. Репрессированные жители Калмыкии лишились льгот после монетизации, а те копейки, которые они получают взамен, выплачивает республика (от 700 до 1360 рублей в качестве компенсации коммунальных услуг в летний и зимний периоды и 200 рублей на транспортные расходы – прим. корреспондента «Кавказского узла»). Это унизительно. Потому что потерявшая территорию республика сама – потерпевшая сторона. И недавняя история со [спикером парламента Хакасии Владимиром] Штыгашевым показывает, что, несмотря на формальное признание акта геноцида в отношении калмыков, государство не раскаялось в своем преступлении», – констатировал Басангов.

Руководитель Центра развития современной ойратской культуры «Тенгрин уйдл» (Млечный путь) Басан Захаров заявил, что нынешнее руководство республики «не имеет морального права участвовать в памятных мероприятиях» ко дню депортации, поскольку калмыцкое общество так и не дождалось официальной реакции властей на заявления Штыгашева.

«Хасиков в тот раз отделался лишь невнятным бормотанием у себя в инстаграме. Это был плевок в сторону калмыцкого народа. Он наплевал на десятки тысяч погибших в депортации. Я не хотел его видеть на митинге-реквиеме в этом году. А когда стало понятно, что официальные мероприятия не планируются, я написал в соцсетях, что обязательно пойду к памятнику 28 декабря», – рассказал Захаров корреспонденту «Кавказского узла».

При этом, по его мнению, сам по себе митинг-реквием – важен для общества. «Это важно для нации, для понимания, что депортация – знаковое событие в нашей истории. Необязательно, кстати, чтобы власть выступала организатором мероприятия. Но митинг должен проводиться ежегодно, чтобы передавать память новым поколениям», – подчеркнул общественный деятель.

После оправдания депортации калмыков Штыгашев не только не понес наказания, но и был поощрен региональным руководством, сообщила корреспонденту «Кавказского узла» руководитель калмыцкого отделения «Справедливой России» Наталья Манжикова, автор принятого Народным хуралом обращения в адрес хакасского парламента.

«В обращении, которое на сессии 25 декабря поддержали 23 из 27 депутатов Народного хурала, я указала, что руководство Хакасии решило премировать Штыгашева с повышением годовой зарплаты более чем на миллион рублей. Об этом недавно сообщил телеканал «Россия 24». Меня этот факт возмутил. Я считаю, что спикер парламента Хакасии должен сложить с себя полномочия и понести законное наказание за оправдание сталинских репрессий», – заявила Манжикова.

По ее словам, вопрос по Штыгашеву рассматривался в парламенте Калмыкии впервые. «Были многочисленные обращения в правоохранительные органы от жителей Калмыкии, в том числе и от отдельных депутатов. Безрезультатно. Народный хурал до 25 декабря не рассматривал заявления Штыгашева, потому что председатель парламента республики Анатолий Козачко делал все, чтобы замять этот вопрос. И он проголосовал «против», когда депутаты принимали обращение. Инициативу нашей партии не поддержали четыре человека, но я видела только Козачко, потому что сейчас из-за санитарных мер изменилась рассадка в зале заседаний и я вижу только тех, кто находится передо мной», – пояснила депутат.

Жители Калмыкии рассказали о депортации

Когда началась депортация калмыков, Светлане Бюрчиевой, по ее словам, было два года. О событиях 28 декабря 1943 года она знает по рассказам своей мамы Цаган Мацаковой.

«Мой папа, Канур Мацаков, работал связистом в Троицком [райцентр Целинного района]. О депортации его предупредил начальник 27 декабря. Он выписал папе командировочный лист, напихал в сумку каких-то старых газет для вида и отправил домой, в совхоз «Западный» [ныне «Аршан булг»]. В тот день как раз появились «студебеккеры», на которых потом увозили калмыков. Папа простоял на дороге до позднего вечера – никто не остановился: видят же, что калмык. Тогда начальник сам вышел и поймал машину. Приехав домой, папа пошел к родственникам, и они стали готовиться к высылке. Зарезали корову, разделили на три семьи. Мама успела кое-что сварить в дорогу, собрала мешки с мясом, одеждой. А утром приехали солдаты», – рассказала Бюрчиева.

По словам собеседницы «Кавказского узла», перед погрузкой у ее мамы произошел конфликт с офицером. «У многих калмычек в те времена были сундуки, где они хранили ткани, одежду и прочие запасы. Маме помогли загрузить этот сундук, мешки, которые заготовили вечером. Но командир, как увидел сундук, стал кричать и приказал солдатам снять его с кузова. Пока он проверял другие машины, мама заставила мужчин опять загрузить сундук. Солдаты даже попытались его чем-то накрыть. Но командир увидел. Опять стал орать, ругаться с мамой. Сундук сбросили вниз. Тогда мама слезла с машины вместе с детьми – у меня был брат Очир и с нами жили еще мои двоюродные брат Шарко, сестра Зина и приемная дочь родителей Маша. Мама построила нас пятерых у стены землянки и сказала офицеру: «Расстреливай. Нам все равно там без запасов не выжить». Ткнула пальцем в своих племянников и добавила: «Начни с этих, у них отец воюет на фронте». Офицер схватился за голову и махнул рукой. Сундук опять загрузили», – поделилась семейной историей 79-летняя жительница Троицкого.

Первые детские воспоминания Бюрчиевой о Сибири связаны с чувством голода и смертью брата. «Холод в те первые дни почему-то не запомнился. Видимо, нас какое-то время никуда не выпускали. Папа построил печку-трехходовку, за ней был лежак. Мы целыми днями сидели там. Первая картинка, которую я помню: родители и Маша – ей было уже лет 12 – уходят сажать картошку. Нам, малышам, оставили то ли по одной, то ли по две картошки. И предупредили перед уходом, что взрослых весь день не будет, поэтому картошку надо съесть в обед. Только закрылась дверь – Зина побежала к окну и на калмыцком приговаривает: «Уходят, уходят, уходят. О! Ушли. Давайте есть картошку». Достала чашку, разделила – и мы, конечно, все съели, а потом сидели целый день голодными. А вторая картинка: зима, чужие люди. Потом я уже поняла, что это были похороны Очира. Отец позвал двух соседей-калмыков помочь похоронить. Брат облился кипятком. Взрослые же все на работе, некому было присмотреть. Мама прибежала, вызвала врача. Очира увезли в больницу, мама пришла к нему поздно вечером, потому что с работы нельзя было уходить. Как она потом рассказывала, Очир чувствовал себя нормально, просил забрать домой. И мама хотела забрать, но врач запретил. А утром Очир умер. Ему было семь лет», – рассказала Бюрчиева.

Она посетовала, что все школьное детство «практически не жила с родителями». «Пока училась в школе, все время по интернатам скиталась. В Сибири от дома до школы 14 километров было. А когда в 1958 году вернулись в Калмыкию, мы сначала остановились в «Балковском» (ныне поселок «Бага чонос» Целинного района – прим. «Кавказского узла»), потом папа нашел работу в «Западном», а оттуда мы переехали в «Арнурский». И снова мне до школы – 12 километров пешком. В 1960-м получила среднее образование и поступила в институт», – подытожила Бюрчиева.

Родившаяся на Урале в 1951 году Елена Корсаева в детстве не понимала, что имеет отношение к депортированному народу. «Мой отец, Эрдни Мучиряев, женился на уроженке города Александровска Пермского края Земфире Козловой. Работал он на шахте, неплохо зарабатывал. Мы жили в Углеуральске, в одной из трех комнат коммунальной квартиры с кухней, санузлом, у нас была даже своя стиральная машина. Друзья родителей были русскими. Во время застолий они пели «Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина». Смутно помню, как мы с родителями ездили к деду по отцовской линии в Омск, а потом он к нам заезжал – мы уже провожали его в Калмыкию. Отец никогда ничего не рассказывал о депортации. Я не знаю, как он оказался в Александровске, но однажды мама плакала и обмолвилась, что папа был один в лесу. То ли вагон отцепили, то ли еще что-то произошло, но папа в 19 лет остался один на Урале, а его родители попали в Омск», – рассказала собеседница «Кавказского узла».

Она призналась, что переезд в Калмыкию стал непростым испытанием для семьи. «Кажется, папа сначала сам съездил на разведку. А затем мы уже выехали в Элисту всей семьей: родители, сестра Галина и я. Это был 1959 год. Мы ехали через Москву, сходили там в зоопарк. На меня он произвел впечатление. Из Москвы поездом добрались до Дивного. А потом началась дорога в Элисту через калмыцкую степь... Июль, жара. Мы сильно захотели пить и заехали на какую-то животноводческую стоянку. Хозяйка вынесла ковш воды. Я глотнула и чуть не выплюнула. После уральской воды было очень сложно привыкать к этому вкусу. В Элисте мы пробыли несколько дней, и папе предложили работу начальником каменного карьера в поселке Зунда Ики-Бурульского района. После городской квартиры с удобствами и стиральной машиной мы стали жить в землянке с травой на крыше. Мама на Урале работала кассиром, сельской жизни не знала. Стала учиться печь хлеб, доить коров. Позже, когда мы уже получили квартиру, к нам приезжали дедушка с бабушкой по маминой линии – уговаривали вернуться. Но мама отказалась – та еще «декабристка» была», – поделилась воспоминаниями Корсаева.

По ее словам, в детстве она не различала людей по национальностям, а о депортации калмыков узнала почти подростком. «О депортации я впервые что-то услышала, наверное, в средних классах. Но как это произошло, не помню. Я вообще долгое время не знала, что папа у меня калмык, не знала, почему мы приехали в Зунду. У нас в семье и Пасху, и Цаган сар стали отмечать значительно позже, когда я уже была взрослой. А тогда я быстро нашла себе подруг и стала адаптироваться к новой жизни. К тому же в Зунде жили интересные люди, и все они были разных национальностей. У моей учительницы была фамилия Григорян. Я считаю, что она оказала на меня очень большое влияние. Песням и танцам детей учил украинец Разгоняйло. Вечером он занимался с взрослыми в клубе. Однажды жители Зунды поставили самую настоящую оперетту: с декорациями, вокальными и хореографическими номерами. Супруги Разгоняйло выделялись на фоне других сельчан, как-то по-особому держали себя, были более прогрессивными, что ли. Позже, из разговоров взрослых я узнала, что они были ссыльными», – сказала Корсаева.

«Новое прочтение сибирской истории»

Следы жизненных стратегий и тактик, выработанных в Сибири, можно обнаружить и в повседневной практике современных калмыков, но эти модели поведения не универсальны, а в каждой семье свои, считает доктор исторических наук Эльза-Баир Гучинова, изучающая антропологические аспекты памяти о депортации.

«Я смотрю на фотографии мамы, сделанные в Сибири в пятидесятых годах, – она достаточно элегантно одета: в шляпе, с цветами. Возможно, творческий подход к одежде у наших женщин, умение сделать что-то из ничего – это оттуда. Одежда ведь – социальный знак. Стремиться выглядеть лучше, чем можешь себе позволить, купить на последние деньги туфли, а потом жить впроголодь – это не в каждой культуре одобряется. А в нашей – вполне допустимо», – рассказала корреспонденту «Кавказского узла» Гучинова.

По ее мнению, официальное название памятной даты – «День памяти жертв депортации калмыцкого народа» – неточно отражает ее суть. «Слово «жертв» – из другой лексики. В этот день мы говорим не только о тех, кто погиб, но и о тех, кто выжил. А они – победители, потому что выстояли в схватке с репрессивным режимом. Очень многие из тех, кого я записывала, заканчивали интервью так, как это принято в нашей устной традиции: «Вырастил столько-то детей, столько-то внуков, у всех высшее образование – я счастливый дедушка». Это такой традиционный, жизнеутверждающий месседж: чтобы имя осталось твое», – пояснила антрополог.

То, как нарратив депортации со временем меняется «от трагического к позитивному», можно увидеть на примерах театральных постановок и художественных текстов, посвященных сибирской тематике, добавила Гучинова.

«Мальчик-калмык Боря в повести Алексея Балакаева «Три рисунка» (1963) погибает. Как погибают и все главные герои в спектакле «Араш» (1995, режиссер Борис Манджиев). А вот опера Аркадия Манджиева «Калмычка» (2018) – заканчивается на другой ноте. Русская женщина становится приемной мамой калмыцкого мальчика-сироты и решает поехать с ним на родину, потому что понимает, что там его не будут упрекать в том, что он калмык. Она отказывается от своих социальных связей, работы, дома и едет в неизвестную ей Калмыкию. Это испытание для человека, у которого нет эмоциональной связи с калмыцкой степью. И это новое прочтение сибирской истории: русская женщина выбирает судьбу матери калмыцкого мальчика – и становится «калмычкой», как и называется опера», – рассказала ученый.

Она отметила, что в этом году для публикаций в соцсетях, посвященных депортации калмыков, характерна «визуальность частного документа». «Зачастую – и прошлые годы, и сегодня – пользователи соцсетей просто подают формальный знак: помним, скорбим. При этом иногда делятся фотографиями железнодорожных составов, которые не имеют отношения к депортации калмыков, распространяют неточную информацию, статистику. Но в этом году в моей ленте в Facebook заметно больше фотографий из семейных альбомов, люди стали записывать ролики, надевать национальные костюмы, чтобы спеть песни о Сибири. Мне нравится такой подход. Может быть, память о депортации действительно поможет нам увидеть больше точек соприкосновения – по крайней мере в прошлом», – подытожила Гучинова.