Анна Политковская. Цена разговоров

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ООО "МЕМО", ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ООО "МЕМО".

Все главное лично для моей роли в этой драме началось 25-го днем - около двух. В 11.30 я впервые поговорила с теми, кто захватил заложников, по мобильному телефону - и они согласились встретиться. В 13.30 прибыла в штаб по проведению операции. Еще около получаса ушло на согласования: кто-то неизвестный за хлопающими дверьми что-то решал.

Наконец подвели к черте у кордона из грузовиков. Сказали: "Иди попробуй. Может, удастся?". Со мной пошел доктор Рошаль. Протопали до дверей, не помню как: страшно. Очень.

И вот мы входим в здание. Мы кричим: "Эй! Кто-нибудь!"

В ответ - тишина. Такое ощущение, что во всем этом здании - ни души.

Я кричу: "Я - Политковская! Я - Политковская!". И медленно поднимаюсь по правой лестнице - доктор говорит, что знает, куда идти. В фойе второго этажа опять тишина, темнота и холодно. Ни души. Кричу опять: "Я - Политковская!". Наконец от бывшей барной стойки отделяется человек.

На лице - неплотная черная маска, черты лица вполне различимы. По отношению ко мне он не агрессивен, доктор же вызывает в нем неприятие. Почему? Я не понимаю. Но на всякий случай стараюсь гасить заполыхавшие было эмоции. "Что, доктор, карьеру делаешь?" - талдычит "маска". А доктору-то - 70 лет, и он академик, и он уже так много важного сделал в жизни, что ни о какой карьере ему думать нет смысла, - она уже давно сделана.

Я об этом и говорю. Начинается легкая перепалка. Понятно, что надо "сбить градус", иначе... В общем, ясно, что может быть иначе.

"Легкая маска" отходит в глубь затемненного фойе и продолжает бубнить: "Ты почему, доктор, говорил, что лечил чеченских детей?". Какие-то еще неприятные окрики, но довольно невнятно, и поэтому передаю смысл: ты, доктор, выделяешь чеченских детей, значит, чеченские дети не такие, как остальные; мы, чеченцы, что - не люди?"

Известная песня. Вмешиваюсь, но не потому, что надо вмешаться, а просто терпеть больше нельзя. Говорю: "Все люди одинаковы. У них одна кожа, одни кости, одна кровь".

Неожиданно эта не слишком оригинальная мысль действует примирительно. Я прошу разрешения сесть на единственный стул посреди фойе, метрах в пяти от барной стойки, потому что ноги ватные.

Разрешают сразу. Подошвы туфель скользят по какой-то раздавленной на полу красной гадости. Осторожно всматриваюсь в этот жуткий низ, потому что очень боюсь показаться слишком любопытной, но еще сильнее боюсь встать ногой в застывшую кровь. Но, слава богу, это какая-то бывшая сладость. Может, фруктовое мороженое. Дрожь чуть отступает, раз не кровь.

Ждем минут двадцать - это послали "за старшим". Пока он все никак не идет, сверху, с балкона, то и дело свешиваются головы в масках. Одни маски - полные, закрывающие лица так, что невозможно определить черты лица. Другие - легкие, как у первого, стоявшего за стойкой.

- Это ты была в Хотунях? - спрашивают головы.

- Я.

"Головы" довольны. И эти Хотуни (село в Веденском районе), получается, как мой пропуск сюда: была - значит, можно поговорить.

- А вы откуда? - задаю вопрос тому, кто за стойкой.

-Я - из Товзени, - отвечает. - Тут много из Товзени и вообще из Веденского района. Следует непонятное месиво творящейся трагедии: одни "маски" приходят, другие уходят - уплывающее в никуда время сжимает сердце дурацкими предчувствиями... А "старшего" все нет. Может, нас сейчас просто расстреляют?

Наконец выходит человек в камуфляже и с полностью закрытым лицом, коренастый, нехудой и с точно такой же выправкой, как у наших офицеров-спецназовцев, обращающих серьезное внимание на физподготовку. Говорит: "За мной?" Ноги совсем подкашиваются, но бреду. Оказывается, это и есть "старший".

Мы оказываемся в грязной бытовке при разгромленном буфете. Сзади - кран с водой. Кто-то ходит за спиной, я поворачиваюсь; понимаю, что это выглядит нервно, но... Куда деваться? Можно подумать, у меня есть опыт общения с террористами в экстремальных условиях... Возвращает к холодному рассудку сам "старший":

- Не смотреть назад! Со мной разговариваете, на меня и смотрите.

- Кто вы? Как вас называть? - спрашиваю, не слишком надеясь на ответ.

- Бакар. Абубакар.

Маску он уже поднял на лоб. Лицо - открытое, скуластое, тоже очень милитаризованно-типичное. На коленях автомат. Лишь в самом конце разговора он положит его за спину и даже извинится: "Я так привык к нему, что уже не чувствую. И сплю с ним, и ем с ним, всегда с ним". Да и без этих объяснений уже все вижу: он из поколения тех чеченцев, которые воюют всю свою жизнь.

- Сколько вам лет?

- 29.

- Воевал в обе войны?

- Да.

- В Грузии отсиживался?

- Нет. Я из Чечни не уходил.

Есть такое поколение современных чеченцев: Бакар - из тех, кто десять последних лет не знал ничего, кроме автомата и леса, а до этого только и окончил, что школу, и так, постепенно, жизнь в лесу для них стала единственной, какая вообще возможна. Судьба без вариантов.

- Поговорим о делах?

-Ладно.

"Сначала - о детях старшего возраста. Надо отпускать, они дети". - Об этом первым делом попросил с "ними" разговаривать Сергей Ястржембский, помощник президента России.

- Дети? Тут детей нет. Вы забираете наших на зачистках с 12 лет, мы будем держать ваших.

- Чтобы отомстить?

- Чтобы вы почувствовали, как это.

Я буду возвращаться к детям еще много раз - с просьбами хотя бы сделать для них послабления. Например, разрешить принести еду. Но ответы будут категоричные:

- Нашим не дают есть на зачистках, пусть ваши тоже терпят.

В моем списке - пять пунктов просьб: пища для заложников, предметы личной гигиены для женщин, вода, одеяла. Забегая вперед: удастся договориться только о воде и соках. В том смысле, что я буду их носить, кричать снизу, что принесла, и тогда меня будут пускать.

- Я смогу прийти несколько раз? Я не смогу принести много за один раз... Людей очень много. Может, разрешите, чтобы со мной был кто-то из мужчин?

- Хорошо.

- Можно, тоже наш журналист?

- Да. И еще кто-нибудь из Красного Креста.

- Спасибо.

Начинаю спрашивать: чего они хотят? Но политически Бакар сильно "плавает". Он - "просто воин", и больше ничего. Он объясняет, зачем ему все это и почему, длинно и нечетко, и из этого можно выделить четыре пункта. Первый: Путин должен "сказать слово" - объявить об окончании войны. Второй: в течение суток продемонстрировать, что слова не пустые, - например, из одного района вывести войска.

- Из какого района? Из вашего? Веденского?

- Ты что - ГРУшница? Допрашиваешь, как ГРУшница. Все, уходи!

Уходить, понимаю, нельзя, хотя очень-очень хочется. Поэтому я слышу, как я почти оправдываюсь, - дура, конечно:

- Поймите, надо же знать, чего вы хотите. Причем точно знать. Иначе... - Я то и дело спотыкаюсь о самое себя. Мой мозг трудится над непосильной проблемой, как максимально облегчить участь заложников, раз уж они согласились говорить со мной, но и достоинство не потерять, - и пробуксовывает, увы. Чаще я не знаю, что говорить дальше, и лепечу какие-то глупости, только бы Бакар не сказал: "Все!" - и я бы ушла ни с чем, не выторговав ничего...

Так подходим к третьему пункту "их" плана. Тут как раз Бакару на мобильный звонит Борис Немцов. Этот аппарат боевики изъяли у одного из заложников, музыканта "Норд-Оста", и теперь ведут по нему все свои разговоры. На этот же мобильный после Немцова Бакару позвонят "из дома" - из Веденского района Чечни.

Бакар, разговаривая с Немцовым, начинает сильно нервничать. Позже он станет мне говорить, что Немцов, мол, его водит за нос, вот сказал накануне, что война в Чечне может прекратиться, а зачистки сегодня, 25 октября, возобновились... И тогда я спрашиваю:

- А кому вы поверите? Слову кого с подтверждениями о выводе войск вы доверяете?

Оказывается, лорду Джадду.

И переходим к "их" третьему пункту. Он прост: если будут выполнены первые два, заложников они отпустят.

- А сами?

- Останемся воевать. Примем бой и умрем в бою.

- А вы, собственно, кто такие есть? - сказала и испугалась: "Господи, я что-то осмелела!?"

- Разведывательно-диверсионный батальон.

- Весь тут?

- Нет. Только часть. У нас был отбор для этой операции. Взяли лучших. Так что умрем мы - все равно будет кому продолжить наше дело.

- Подчиняетесь Масхадову?

Вижу замешательство и снова - крайнее недовольство. Сбивчивые объяснения можно свести к формуле: "Да, Масхадов . наш президент, но мы воюем сами по себе".

Собственно, это подтверждение самых плохих опасений: отряд - из тех, кто сами по себе в Чечне. У них - своя автономная война, и она предельно радикальна. И плевать по большому счету они хотят на Масхадова - за то, что он не радикален. Я продолжаю:

- Но вы ведь знаете, мирные переговоры ведут Ильяс Ахмадов в Америке, Ахмед Закаев в Европе - представители Масхадова. Быть может, вы с ними свяжетесь сейчас? Или давайте я наберу их. Дело у вас одно.

- Зачем это? Они нас не устраивают. Они ведут эти переговоры медленно, потому что над ними не капает, а мы в лесах умираем. Они нам надоели.

Больше пунктов в "их" плане нет. Бакар добавляет от себя много сильных фраз: "Полтора года люди просились, чтобы стать камикадзе и сюда прийти", "Мы пришли умирать". Собственно, я и не сомневаюсь, что тут обреченные и готовые умереть, унося с собой столько жизней, сколько сами и захотят.

Звонит мобильный, Бакар слушает, начинает покрикивать и шуметь:"Не звоните сюда больше никогда. Это офис. Вы мешаете моему бизнесу".

- Можно поговорить с заложниками?

- Нельзя. Нет. - Но через пять минут -"брату" , сидящему у меня почти за спиной: - Приведи, ладно.

Тот выводит из зала перепуганную красивую девушку Машу. Она ничего не может сказать от ужаса и слабости - заложники ничего не ели.

Бакар раздражен ее лепетанием и велит ее увести: "Давай другую, постарше"'. Пока "брат" ходит в зал и обратно, Бакар объясняет, какие они тут благородные. Мол, вот сколько тут красивых девушек в их власти - а Маша действительно очень красивая, - но только желания у них нет, все силы отданы борьбе за освобождение своей земли. Я так понимаю его слова, что я еще и должна быть ему благодарна, что Машу они не изнасиловали.

Чуть-чуть говорим о морали и нравственности, если так можно выразиться.

- Не поверите, но морально мы чувствуем себя тут лучше, чем за все три года войны. Мы наконец делаем дело. Мы - в своей тарелке тут. Нам лучше, чем когда-либо. Нам будет хорошо умереть. То, что мы приняли участие в истории, - большая честь. Не верите? Вижу, что не верите.

А я очень даже верю. Уже год, как эти разговоры идут в военно-чеченской среде. На фоне бездействия виртуального Масхадова многие боевые отряды просидели всю зиму в лесу и дошли до ручки: и выйти нельзя, и воевать не получается, надо что-то предпринимать, а приказа от главнокомандующего нет... По мере роста этих настроений отряды или распадались, или радикализировались, параллельно фактически начиная самостийную войну, где Масхадов - никакой не авторитет.

"Брат" приводит еще одну красивую девушку в стадии крайнего нервного истощения.

- Я - Анна Андриянова, корреспондент "Московской правды". Вы, там, поймите: мы уже приготовились умирать. Мы поняли: страна нас бросила. Мы - новый "Курск". Если хотите спасти нас, выходите на улицы. Если пол-Москвы Путина попросит, мы выживем. Нам тут ясно: если мы сегодня здесь умрем, завтра в Чечне начнется новая мясорубка, и это потом опять придет сюда, к новым жертвам.

Аня говорит, не останавливаясь. Бакар нервничает, но Аня этого не чувствует. Опять очень страшно, что Бакар начнет демонстрировать силу.

Наконец Аню уводят. И мы договариваемся, что я сейчас займусь тем, что буду носить в здание воду. Бакар неожиданно добавляет от себя: "И соки можете принести?"

- Для вас?

- Нет, мы умирать готовимся, мы ничего не пьем, не едим. Для них.

- А может, еды? Хотя бы детям.

- Нет. Наши голодают, вот пусть и ваши будут голодать.

Выхожу на улицу. Доктор Рошаль, оказывается, уже ушел. Начинает лить дождь. Черт, как некстати. Думаю: "Вот, зонта нет, я похожа на мокрую курицу", - действительно, надо же о чем-то думать.

Собираем деньги по карманам и кошелькам, у кого что есть, - те, кто стоит поблизости. Журналисты сбрасываются первыми, еще - пожарники. Кто-то бежит в ближайший магазин за соками. Оказывается, что никаких соков "от имени государства" под рукой у представителей государства на сей момент нет. Это странно, но размышлять некогда. Есть лишь одно понимание: скорее! Скорее! Пока "те" не запретили! Пока "те" позволили!

Появляется сок. Мы с Романом Шлейновым (коллегой, завотделом "Новой газеты") берем по две упаковки в руки и пытаемся идти. Справа - офицер МВД, слева - офицер ФСБ. Они ссорятся. У того, что из МВД, - приказ, чтобы мы шли, раз это помощь заложникам и возможность контактировать с бандитами как можно дольше. У того, что из ФСБ, - приказ не пускать.

Они переругиваются. Льет дождь, стоим, как дураки, посреди всех снайперов и ждем, как мне кажется, когда кто-то начнет стрелять. Наконец ФСБ дает "добро": "Идите".

Потом - еще ходка и еще. Уже темно. Бандиты сказали: "Дотемна успевай". Но пока подвозили соки "от лица государства" - следующую порцию, - прошло преступно много времени.

На третьей ходке нам навстречу выпустили группу мужчин-заложников. Я боюсь сказать даже слово, чтобы не началась стрельба. Просто: "'Здравствуйте". Они отвечают. Их спускают гуськом. Мимо идет молодой парень в черном концертном костюме и белой рубашке. Наверное, артист оркестра. Он коротко шепчет: "Нам сказали, нас начнут убивать в десять вечера. Передайте".

В следующую ходку я просто молча киваю ему, встретившись глазами: мол, сказала, кому надо. Это заложников опять сводят по ступенькам нам навстречу. Образцово-показательно сводят. Взяв свой груз - упаковки с соками, "мой артист" шепчет на обратном пути: "Понял".

Бандиты вдруг начинают сильно нервничать. Покрикивают, похаживают. Сверху кричит заложник: "Принесите дезинфицирующие средства. Очень нужно. Мы же просили". Его прогоняют. Я прошу разрешения принести эти средства в следующей ходке, но следует уже полный на все отказ.

- Ну хотя бы еды? Чуть-чуть? Детям? Пожалуйста...

- Мы подыхаем с голоду, вот и они пусть подыхают с голоду. Уходите.

Этот день в истории заканчивался. Дальше был штурм. А я теперь все думаю: все ли мы сделали, чтобы помочь избежать жертв? Большая ли это "победа"' - 67 жертв (до больниц)? И была ли лично я кому-то нужна со своими соками и попытками на краю пропасти?

Мой ответ: нужна. Но сделали мы не все.

Потому что очень многое у нас впереди, несмотря на то, что слишком многое у нас позади. Трагедия "Норд-Оста", родившаяся не на пустом месте, - не конец. Теперь мы будем жить в вечном страхе, провожая из дома детей и стариков. Встретимся ли еще? Именно так, как жили все последние годы люди в Чечне.

У нас всего два варианта.

Первый: мы наконец осознаем, что чем больше чрезмерной силы там, чем больше крови, жертв, похищенных и униженных, тем больше тех, кто хочет за это мстить, несмотря ни на что и вопреки всему. Тем больше новых рекрутов в среду желающих умереть в отмщении.

А так как эта война будет проходить не на поле боя, а рядом с нами и с участием людей, которые не имеют к этому никакого отношения, - всех нас с вами, то это значит: мы обречены на новый "Норд-Ост", на то, что нигде никто не будет себя чувствовать в безопасности - как выходя на улицу, так и сидя в собственной квартире. Человек, загнанный в угол, будет придумывать все более и более хитроумные способы отомстить.

Второй вариант - трудный, напряженный, но хотя бы с направлением к улучшению: надо начинать разговаривать с тем, кто держится на последнем волоске своей власти, - с Масхадовым. Иначе мы обречены только на переговоры, подобные "норд-остовским", по лекалам безнадежности. Когда на кону - жизни безвинных.

Опубликовано 28 октября 2002 г.